«Я родилась и выросла в театральном мире»

Так начинаются «Воспоминания» Авдотьи Яковлевны Панаевой (12.08.1820–11.04.1893), одной из самых ярких женщин эпохи. «Я слишком рано стала наблюдать все, что вокруг меня делалось и говорилось…» А «делалась» вокруг нее — ни много ни мало — история русского театра и русской литературы, на сцене которой Панаевой суждено было выступать в превосходном окружении.

Ее родителями были артисты императорских театров Яков Григорьевич (1791–1853) и Анна Матвеевна (1798–1878) Брянские, крестным отцом — князь А. А. Шаховской, заведовавший в театре репертуарной частью и считавшийся лучшим учителем сценического искусства. «Я очень любила присутствовать при считке ролей или при домашних репетициях, которые у нас бывали. Детям запрещено было в это время входить в кабинет отца, где собирались актеры и актрисы, но я заранее пряталась в укромный уголок…» Так девочка открывала для себя не только театральное закулисье, но и актерскую работу, способы оттачивания мастерства и обращения с драматургическим материалом. Она наблюдала за подготовкой отца к бенефису 26 января 1831 года, когда впервые на петербургской сцене было поставлено грибоедовское «Горе от ума» с полным, без купюр, текстом. И за репетициями «Ревизора», где «участвующие артисты как-то потерялись: они чувствовали, что типы, выведенные Гоголем в пьесе, новы для них…» Когда ученику Якова Брянского, актеру Алексею Максимову, дали роль Хлестакова и он прочел ее учителю, то услышал вердикт: «В глупом водевиле кривлянье не хорошо, а в такой комедии актера надо высечь. Ты запомни». Запоминала суровые отцовские максимы и дочь Брянского.



К. А. Горбунов
Авдотья Яковлевна Панаева. 1841 г. Бумага, акварель



В. В. Баранов
Яков Григорьевич Брянский (Григорьев).  1820-е гг. Литография



Афиша спектаклей «Прародительница» и «Козак стихотворец» (с упоминанием о болезни актера Якова Брянского).
Малый театр 2 февраля (1800-е гг.) Бумага, печать типографская

Авдотья получила домашнее образование, лишь некоторое время посещала балетный класс театральной школы. Отдать ее туда было общим желанием матери и друга дома, знаменитого балетмейстера Шарля Дидло: «По милости Дидло меня стали готовить в танцовщицы, что привело меня в отчаяние… Я очень охотно стала бы готовиться в певицы, в драматические актрисы, но только не в танцовщицы». Она выводила учителей из терпения, саботируя уроки и изображая воплощенную неуклюжесть. Так продолжалось до приезда в Петербург прославленной балерины Марии Тальони. Однажды соученицы упросили «представить им Тальони, которую я очень удачно передразнивала… я стала ходить по зале на носках, делала антраша и, как Тальони, стояла долго на одной ноге, а другую держала высоко и вдруг, встав на носок, делала пируэт». Никто не заметил, как в разгар этой репризы в классе появился учитель Авдотьи, который начал браниться сразу на двух языках, французском и ломаном русском: «Ноги у нее дрожат, горбится, носки как тряпки, когда в классе! А оказывается, что у нее стальной носок».



П.-Л. Греведон
Шарль-Луи Дидло. 1840 г. Литография



П. Греведон, А. Девериа по скульптуре Ж.-О. Барра
Мария Тальони. 1830-е гг. Цветная литография



Нога Тальони
Отливка. 2-я половина XIX в. Бронза, отлив. 14х25,5х7

Дома и в театре она наблюдала В. А. Каратыгина, М. И. Глинку, К. А. Кавоса, два поколения актерской династии Самойловых, мать и дочь Асенковых, Е. С. Семенову, А. И. Истомину, М. С. Щепкина, А. Е. Мартынова (талант которого во всем блеске раскрылся в пьесах А. Н. Островского) и многих других; среди героев панаевских «Воспоминаний» — М. А. Милорадович и А. И. Якубович, А. С. Пушкин и М. Ю. Лермонтов…



П. Ф. Борель
Александр Евстафьевич Мартынов. 1864-1869 гг. Литография с припечатным листом на китайской бумаге



А. Гриневский с дагерротипа С. Левицкого
Василий Андреевич Каратыгин. 2-я половина XIX в. Бумага, наклеенная на картон, масло



Гоберт по акварельному рисунку А. С. Добровольского 1839 года
Михаил Семенович Щепкин. Гравюра на стали




Н. И. Уткин по рисунку О. А. Кипренского
Екатерина Семеновна Семенова. 1816 г. Гравюра резцом



Нури по оригиналу С. Ф. Дитца
Петербург. Большой театр. Середина XIX в. Литография тоновая



Ф. И. Иордан
Авдотья Ильинишна Истомина. 1825 г. Гравюра резцом

В 1836 году, когда Яков Брянский искал пьесу для очередного бенефиса, молодой литератор Иван Панаев предложил ему «Отелло» в собственном переводе. Позже Панаев рассказывал о своем увлечении Шекспиром и событиях, предшествовавших знакомству с будущей женой: «Я несколько недель сряду только и бредил Отелло… Моему воображению представлялось, каковы должны быть Каратыгин в Отелло и Брянский в Яго. Желание увидеть эту драму на русской сцене преследовало меня и мучило. Наконец я решился переводить ее…» (причем с французского, но при активной поддержке англоговорящего приятеля; на афише по желанию бенефицианта написали «с английского», что для друзей переводчика стало предметом шуток). Брянский еще потому так обрадовался этому предложению, что готовил дебют своей старшей дочери Анны в роли Дездемоны. Под предлогом постановки «Отелло» Панаев стал бывать у Брянских вместе с А. А. Краевским, с которым его сводили литературные дела. «Краевский заинтересовался будущей прелестной Дездемоной, а Иван Иванович влюбился во вторую дочь Брянского. Красота этой девушки была очень оригинальна… смуглость, побеждаемая нежным в меру румянцем… но румянцем матовым…такого мне не случалось уже встретить».

После прекрасно сыгранного спектакля Анна Брянская была принята на сцену, но пробыла там недолго — вышла замуж за Андрея Краевского. Влюбленный в Авдотью Иван Панаев два с половиной года безуспешно добивался согласия матери на брак с девушкой из актерской семьи; в конце концов весной 1839-го обвенчался тайно и прямо из церкви умчал молодую жену в Казань, где множество родственников как раз собиралось к дележу одного впечатляющего наследства. Мать, узнав о женитьбе сына, вслед ему отправила письмо-проклятие, но через несколько месяцев, по возвращении молодых в Петербург, приняла и простила их. Так история выглядит в воспоминаниях Валериана Панаева, двоюродного брата Ивана, который с первой встречи на том самом съезде наследников «привязался к новой молодой и прелестной кузине-ребенку» и остался ее другом на всю жизнь.

В Москве, где Панаевы задержались после Казани, состоялось вступление девятнадцатилетней Авдотьи в писательский мир. Виссарион Белинский стал первым литератором, с которым она познакомилась, и — спустя несколько лет — человеком, благословившим ее на писательство. Круг общения Ивана Панаева был чрезвычайно широк. В доме часто устраивались литературные вечера, куда приходили В. Ф. Одоевский, А. В. Кольцов, В. А. Соллогуб, М. А. Бакунин, Т. Н. Грановский, И. С. Тургенев и многие другие. Мало кто из гостей дома не был очарован Авдотьей. Одним из тех, кто пленился этим «явлением торжествующей жизненной красоты», стал Ф. М. Достоевский. Он писал брату 16 ноября 1845 года: «Вчера я в первый раз был у Панаева и, кажется, влюбился в жену его. [Она славится в Петерб.] Она умна и хорошенькая, вдобавок любезна и пряма донельзя». Некоторые черты Панаевой писатель вывел в роковой красавице Настасье Филипповне в романе «Идиот». А. Г. Достоевская впоследствии говорила, что «увлечение Панаевой было мимолетно, но все же это было единственным увлечением Достоевского в его молодые годы».



Театральные артисты Санкт-Петербургских Императорских театров в 1840-1860-х гг.
Приложение к «Русской старине», 1892 г. Бумага, фототипия



К. Ф. Турчанинов
Андрей Александрович Краевский. 1845 г. Холст, масло



К. А. Горбунов.
Иван Иванович Панаев. 1850 г. Бумага, карандаш

«Первый раз я увидела Н. А. Некрасова в 1842 году, зимой…»

«Белинский привел его к нам, чтобы он прочитал свои „Петербургские углы“», — рассказывала Панаева. «Реальность» этого текста «коробила слушателей», автор был сконфужен. К лету 1846 года, переломному в его жизни, двадцатипятилетний Некрасов — уже редактор нашумевших альманахов «Физиология Петербурга» и «Петербургский сборник». Он обуреваем двумя страстями: желанием издавать собственный журнал и любовью к Авдотье Панаевой. Обе страсти вскоре нашли разрешение. В первом случае был арендован у П. А. Плетнева пушкинский «Современник»; во втором — Панаева «оценила Некрасова и наградила его продолжительной любовью» после одного показательного эпизода на Волге. По свидетельству очевидца, при переправе в многолюдной компании Некрасов говорил что-то пылкое, Панаева отвечала с досадой: «„Все вы, господа фразеры, на словах готовы на все жертвы… однако не броситесь из-за меня в воду”. При последних ее словах Некрасов со всего размаху бросился из лодки в Волгу почти посредине ее течения…» Их страстный и сложный роман длился более 15 лет, что не мешало Некрасову с Панаевым оставаться друзьями. Свободная любовь и женская эмансипация относились к «горячим» темам эпохи; все зачитывались романами Жорж Санд.

«Герцен, Белинский, Достоевский, Некрасов – какие имена, какие люди! — восклицал первый биограф Панаевой Корней Чуковский (впрочем, по мнению более поздних исследователей, предложивший скорее вымышленный, чем действительный ее портрет). — И Тургенев, и Гончаров, и Грановский, и Кавелин, и Лев Толстой — все у нее за столом… Ее гостиная или, вернее, столовая — двадцать лет была русским Олимпом, и сколько чаю выпили у нее олимпийцы, сколько скушали великолепных обедов…»



Виссарион Григорьевич Белинский. 1876 г. Холст, масло



И. Д. Захаров
Николай Алексеевич Некрасов. 1843 г. Бумага, акварель



Р. К. Жуковский
Разъезд из Александринского театра в Петербурге. 1843 г. Литография раскрашенная; акварель, лак



П. С. Жуков
Евдокия Аполлоновна Нагродская, дочь А. Я. Панаевой. Санкт-Петербург, 1910-е гг. Картон, фотобумага, фотопечать

Из стихотворений, посвященных «огню действительной любви», уже после смерти их автора был собран панаевский цикл. Некрасов ввел в эту лирику и узаконил понятие «проза любви», поставив его наравне с «поэзией сердца». Чего стоят одни названия стихотворений: «Мы с тобой бестолковые люди…», «Слезы и нервы», «Я не люблю иронии твоей…»… По замечанию того же Чуковского, в литературном смысле Некрасов, безусловно, был однолюбом: никому более он не адресовал ТАКИХ стихов. Спустя почти десятилетие после разрыва с Панаевой поэт писал:

Безумец! для чего тревожишь
Ты сердце бедное свое?
Простить не можешь ты ее —
И не любить ее не можешь!..

К тому времени Авдотья уже много лет была замужем за экс-сотрудником редакции «Современника» Аполлоном Головачевым. Родившаяся в этом браке дочь — Евдокия Нагродская — стала писательницей.

«Мое писательство раздражало…»

«...Кричали, что пишу не я, а Панаев и Некрасов, по моему желанию, выдают меня за писательницу», — говорила Авдотья Яковлевна. 9 августа 1847 года Панаева адресовала подруге слова, которые могла бы обратить к себе: «Тебе нужно как можно более писать, чтоб выписать все неясное и дойти до того, чтоб всякая твоя мысль была выражена коротко, просто и ясно. Мне бы очень хотелось иметь образчик твоего сочинения из действительной жизни, а не из мира фантазии, которая у тебя так роскошна... Я думаю, сама твоя жизнь и ее превратности могут тебе доставить изобильный источник для занимательных и оригинальных рассказов».

Сама Авдотья Яковлевна «превратности» познала вполне: «Живу я очень плохо, казалось бы, по обстоятельствам… Убытку по журналу 14 тысяч, мое первое маранье запретили [повесть «Семейство Тальниковых», которую некоторые считают лучшим из написанного Панаевой, цензурировал лично Д. П. Бутурлин, председатель «Комитета 2 апреля»], в будущем уменьшение подписчиков! Кажется, довольно? Так нет-с, я плюнула на все и твержу одно: мне 28 лет… жить, жить во что бы то ни стало. Пусть все будет рушиться на мою главу, но только дайте мне здоровье, и я с презрением буду смотреть на все перевороты и все-таки по возможности повторять “Я жить, жить хочу”…» Это письмо датировано 20 сентября 1848 года; со следующего месяца в «Современнике» начиналась публикация знакового для «мрачного семилетия» романа «Три страны света», написанного Некрасовым и Панаевой. Кроме двух огромных романов в соавторстве, Н. Станицкий (ее псевдоним) опубликовал в «Современнике» более 20 произведений. Плюс – из номера в номер Панаева писала обзоры мод (чаще вместе с законным супругом, но порой и одна), вычитывала корректуры. В письмах то и дело встречается: «…больше сижу в своей комнате и работаю», «Поздравь меня – я работаю». «Работаю» здесь означало – «пишу».

Далеко не все относились благожелательно к такому вызывающему для женщины делу, да еще в сочетании с общим антуражем панаевской личной жизни. Однако она на все толки и сплетни реагировала так, как если бы к ней самой относилась характеристика, выданная главной героине повести Н. Станицкого «Пасека» (1849): «Вы мне кажетесь женщиной с характером, вы понимаете жизнь, для вас нет препятствий». Часто Авдотья Панаева не только казалась, но и была женщиной со стальным личностным стержнем, словно пришедшим на смену «стальному носку» из детства. В одном из писем она признавалась: «Вечное беспокойство, вечные заботы о завтрашнем дне. И в моем ли буйном характере такие филистерские заботы иметь. Цель моей жизни, чтоб ни один день не походил на другой… Дни идут, я старею, только и отрады, что закутаться в шубу, да как стрела прокатиться на тройке с опасностью себе сломить шею».



Чернильница прямоугольная с откидной крышкой
2-я половина XIX в. Фарфор, металл, роспись надглазурная полихромная. 7,6х5х5 см.



Шкатулка для письменных принадлежностей "РAPETERIE"
Середина XIX в. Палисандр, латунь. 18,2х23,7х15,5



Печатка, принадлежавшая А. Я. Панаевой
2-я половина XIX в. Бронза, агат




О. А. Замаренова, хранитель фонда Мемориального музея-квартиры Н. А. Некрасова.



А. Н. Пукова, хранитель фондов печатной, прикладной графики и фонда гравировальных досок.



Е. В. Старинкова, хранитель фонда мебели, предметов декоративно-прикладного искусства и фонда музейных предметов из драгоценных металлов и драгоценных камней.

Наверх