Лавинные энергии В. Е. Евгеньева-Максимова. По материалам выставки «Время двигать некрасовские дела»

«Время двигать некрасовские дела» – так Владислав Евгеньевич Евгеньев-Максимов 1 июня 1946 года начал письмо в правление Ленинградского отделения Союза писателей СССР. Самое показательное здесь – не тот легкий стилистический сбой внутри фразы, который отличает ее от плаката и заставляет вглядываться и вслушиваться. Самое показательное – знак после. Это не восклицание, которое могло бы транслировать пафос момента, не вопрос, который задал бы интригу, не многоточие, традиционно открывающее перспективу. Евгеньев-Максимов ставит в конце этого предложения точку, при том что оно – первое в письме.Для него это утверждение –констатация очевидного, аксиома, маркирующая силу личной убежденности.

Профессор Ленинградского университета, заведующий кафедрой истории русской журналистики, доктор филологических наук – он основал музей-квартиру Н. А. Некрасова, сделал некрасововедение научной дисциплиной и превратил «деятельное некрасоволюбие» в главную страсть своей жизни. Именно Евгеньев-Максимов был инициатором создания некрасовских музеев в усадьбах Карабиха и Чудово; именно он учредил традицию ежегодных некрасовских конференций и сборников («Вопрос о “Некрасовском сборнике” занозой торчит в моем сердце»), издал первое полное собрание сочинений…

Лекции о Некрасове, которые Евгеньев-Максимов читал для самых разных аудиторий, исчислялись тысячами. Его публикации о поэте – сотнями. Десятками – количество инстанций, в которые он неустанно обращался с призывами создавать музеи Некрасова, издавать и всесторонне изучать его наследие.

Преподавательская деятельность будущего профессора Ленинградского университета начиналась в Царском Селе. Там прошли его студенческие годы, жила семья, формировался круг общения, включавший Анну Ахматову, Николая Гумилева, Иннокентия Анненского и многих других. Как писал Эрих Голлербах, «в эту пору в Царском Селе заговорил, как вестник политической весны, как человек “с другого берега”, В. Евгеньев-Максимов. Казалось, он пришел напомнить о том, что в России были Белинский и Герцен, Некрасов и Салтыков… От него веяло конспирацией, нелегальщиной…Максимов преподавал реалистам русскую словесность, но почему-то декламировал на уроках Байрона. Мы любили его за простоту, за вспыльчивость, за либерализм, за богатырское сложение, любили за то, что он метался по классу, как тигр, ерошил волосы и вдруг прорывался запрещенным стихотворением Некрасова…»

Его первый текст о Некрасове написан в 1897, еще гимназическом, году, последние датируются началом 1950-х. В ряду более чем четырехсот опубликованных работ особняком стоят «Записки некрасововеда». По сути, они есть воспоминания человека, измеряющего свою жизнь некрасовскими юбилеями. Выставка стала своеобразной «экранизацией» этого произведения, сконцентрировав почти полувековой опыт «юбилейных» работ Евгеньева-Максимова, аккумулировав его энергии, обозначив их универсальность. «Деятельное некрасоволюбие» лавиной обрушивалось на те организации и тех персонажей, от которых зависели судьбы некрасовских музеев, изданий или торжеств. Исследователь и просветитель использовал любую памятную дату для того, чтобы пропагандировать «поэта и гражданина». Можно с большой долей вероятности утверждать, что Евгеньеву-Максимову было практически все равно – через какие именно тексты Некрасова раскрывать его образ, посредством «вечеров или утр» чествовать поэта, по поводу годовщин рождения или смерти снова и снова рассказывать о нем. И в этой последней констатации нет никакого цинизма, если зафиксировать тот факт, что до 1921 года – 100-летия со дня рождения Некрасова –главные тексты Евгеньева-Максимова появлялись к годовщинам смерти поэта: в 1897 исполнилось 20 лет этому событию, в 1902 – 25, в 1907 – 30, в 1917 – 40.(К вопросу о символическом капитале смерти в отечественном контексте: «Смерть литератора в русской культуре окружена мученическим ореолом. Кончины Белинского, Добролюбова, Чернышевского и др. в некрологической и последующей литературе описывались как спровоцированные властью в разных ее проявлениях – цензурой, судом, ссылкой и, соответственно, обладали огромным символическим и риторическим потенциалом. Так в разночинской среде сформировалась оппозиционная традиция празднования годовщин» (Вдовин А. В. Годовщина смерти литератора как праздник: становление традиции в России). Празднование столетия Некрасова в 1921 году включало, кроме множества других мероприятий, выставку в Пушкинском Доме. Евгеньев-Максимов был одним из ее «комиссаров», вместе с Б. Л. Модзалевским и М. Д. Беляевым. За авторством последнего к выставке был выпущен путеводитель с эпохально характерным подзаголовком, сегодня вызывающим вполне противоречивые коннотации: «В память столетия со дня рождения».)

Показательно, что в «Записках некрасововеда» 1917-й фигурирует именно как год сорокалетия смерти Некрасова. К декабрю Евгеньев-Максимов предполагал выпустить сборник работ участников Некрасовского семинара, который вел Н. К. Пиксанов на Бестужевских курсах. Известные события помешали осуществиться этим планам (вернее, отложили их осуществление – всего лишь на несколько месяцев; это кажется фантастикой, но первый Некрасовский сборник увидел свет в Петрограде в 1918 году).«Путь политической борьбы – важнейший из путей того времени – был для меня непривычен».Можно сказать, что вся последующая работа Евгеньева-Максимова шла под знаком скорее педагогической (просветительской), чем политической миссии. При знакомстве с его архивом порою кажется, что по отношению к реальности он существовал в каком-то персональном некрасовоцентричном тоннеле, в конце которого неизменно видел свет.

Особенно отчетливым в этом смысле представляется раздел выставки, посвященный 50-летию со дня смерти Некрасова. Подготовку к знаменательной дате Евгеньев-Максимов начал заранее, параллельно бомбардируя письмами главу Губполитпросвета («тов. Широкоборова») в Ленинграде и наркома просвещения А. В. Луначарского в Москве. Два письма Луначарскому (1926 и 1927 гг.) содержат образцы весьма опасной риторики. В первом, обозначенном как «Заявление» (!),Евгеньев-Максимов говорит, что пять с половиной лет назад, во время празднования 100-летия со дня рождения поэта, тяжелое экономическое положение республики помешало некрасовской кампании «развернуться сколько-нибудь широко. Во всяком случае, та цель, которая…должна была быть основной – пустить Некрасова в массы – оказалась недостигнутой». Далее он настаивает на необходимости заблаговременной подготовки мероприятий к 50-летию смерти Некрасова, план которых, «по моему глубокому убеждению, должен быть проработан теперь же, ибо осенью 1927 г. все внимание подлежащих учреждений будет занято проведением “Октябрьской кампании”.Как только эта последняя будет проведена, нужно будет развернуть Некрасовскую кампанию, которая захватит декабрь 27 и январь 28 гг.».

Вскоре Евгеньев-Максимов отправляет Луначарскому второе послание с достаточно виртуозными (или изысканно изуверскими) формулировками: «Я не имел удовольствия получить ответа на мое письмо и не знаю, в какой мере Вы нашли возможным пойти навстречу моим пожеланиям», потому имею «смелость вторично обратиться и убедительно просить Вас циркулярно распорядиться, чтобы соответствующие органы Наркомпросса не позабыли откликнуться…»Мало того, что к письму прилагались копии «моих обращений в Ярославский ГУБОНО и Новгородский ГУБОНО» по поводу судеб «совершенно заброшенных» Некрасовских уголков – в финале автор сообщал наркому о бедственном положении Натальи Павловны Некрасовой, вдовы брата поэта, проживающей в селе Карабиха. «От Вас зависит помочь этой во всех отношениях достойной старушке… ибо тех 10 р., которые ей выдает ежемесячно Ярославский Губисполком, достаточно для того, чтобы умирать медленно от голода, но не достаточно для того, чтобы жить…»

Среди других замечательных материалов выставки – письмо в местком АН СССР, которым в 1930 г. ученый пытался защитить себя от «командировки для участия в посевной кампании». При всей личной скромности, в этом письме Евгеньев-Максимов вынужден был называть вещи своими именами. В результате самым частотным словом в списке его текущих работ оказалось «единственный»: «Мне поручена ударная и ответственная работа по реорганизации Музея Пушкинского Дома… Мое отсутствие, без сомнения, сорвет выставку»; «Я читаю обязательный для студентов курс… Единственным специалистом по истории русской журналистики в Университете являюсь я»; «Я являюсь единственным работником Некрасовского Музея, где, кроме экскурсионной работы, читаю бесплатные общедоступные лекции по современной литературе. С моим отъездом Некрасовский Музей должен будет временно прекратить свое существование»; «В качестве единственного в СССР специалиста по Некрасову я редактирую ГИЗ`овское издание сочинений этого поэта…» и т.д.

Выставка «Время двигать некрасовские дела» представила более тридцати уникальных документов, свидетельствующих о непрерывности работы Евгеньева-Максимова именно в этом «времени». От того дня, когда было написано письмо, начинавшееся со знаменательной фразы, до открытия музея-квартиры на Литейном оставалось чуть более полугода. Не прошло и пяти месяцев после его открытия, как Евгеньев-Максимов отправил в Пушкинский Дом развернутый план совершенствования музея. В этом документе от 21.04.1947, в частности, говорилось, что «музей должен в несравненно большей степени напоминать собой жилую квартиру…», а его главная задача– «внушать посетителям мысль, что Некрасова нельзя рассматривать как некую историческую реликвию». Это тем более справедливо по отношению к лавинной «деятельной силе», казалось бы, кабинетного ученого – особенно ввиду стремительно приближающегося 200-летия Николая Алексеевича Некрасова.