Всероссийский музей А. С. Пушкина | О стихотворениях так называемого каменноостровского цикла
Главная » Музей ONLINE » Статьи

О стихотворениях так называемого каменноостровского цикла


Г. М. Седова, заведующая Мемориальным музеем-квартирой А. С. Пушкина в Санкт-Петербурге, доктор филологических наук.



Обложка книги Г. М. Седовой «Ему было за что умирать у Черной речки»

Новое прочтение лирики Пушкина, созданной летом 1836 года, представлено в книге «Ему было за что умирать у Черной речки» (СПб., 2020). Книга посвящена анализу биографии и творчества Пушкина. Предлагаем познакомиться с материалами из раздела «Высок смиреньем терпеливым», которые приводятся здесь с сокращениями (с. 336–439).

Несколько стихотворений, написанных в июне-августе 1836 года, по праву принадлежат к вершинам пушкинской лирики. С середины XX века исследователи рассматривают их как цельный лирический цикл, который вслед за Н. В. Измайловым называют каменноостровским. Название объясняется тем, что лето 1836 года Пушкин провел на даче на Каменном острове и обозначил это место под двумя созданными тогда стихотворениями: «Подражание италиянскому» и «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…», которые датированы соответственно 22 июня и 21 августа (4 июля и 2 сентября по н. ст.).

Еще два стихотворения — «Когда за городом, задумчив, я брожу…» и «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…» — были написаны 14 и 21 августа, но эти произведения не принято причислять к условному циклу. В них также имеется помета «Каменный остров», однако не известно, хотел ли Пушкин обозначить географическую точку, в которой создавал эти тексты, или же воспользовался известным литературным приемом, позволяющим автору указать на то место, откуда он хотел бы обратиться к читателю.

Так, в стихотворении «Когда за городом, задумчив, я брожу…» поэт вспоминает полузаброшенное городское кладбище, и указание на Каменный остров, где обычно отдыхала столичная знать, кажется, усиливает противопоставление двух неравных общественных миров. По такой же причине в «Подражании италиянскому» («Как с древа сорвался предатель ученик…») — первом произведении условного цикла через эту помету поэт мог фиксировать в памяти события, связанные с этим местом, или же пытался напомнить кому-то о Каменном острове. Но кому?



Э. Х. Насибулин. За работой. 1976 г. Офорт

В поисках ответа на этот вопрос обратимся к дате создания стихотворения: 22 июня (4 июля). По мнению В. П. Старка, разделяемому многими исследователями, стихотворение связано с днем рождения матери поэта (21 июня), который для ее близких в 1836 году впервые стал днем ее поминовения. Как полагал В. П. Старк, воспоминания о недавней кончине Н. О. Пушкиной, которая пришлась на Светлое воскресенье 29 марта, могли возвратить мысль поэта к богослужениям Страстной седмицы, в частности к событиям Четверга, когда, «в ночь после среды, Иуда Искариот поцелуем указал стражникам на Христа».

Однако, как известно, в Великий четверг Церковь вспоминает другое наиважнейшее на Святой Неделе евангельское событие — Тайную вечерю. Предательство же Иуды, хотя упоминается в этот день, но в большей мере относится к Страстной среде. Между тем, полагая, что стихи Пушкина «выстроены» согласно богослужению последней недели Великого поста, В. П. Старк находил аллюзии Великой среды в другом стихотворении «цикла» — «Отцы пустынники и жены непорочны…» (помечено 24 июля).

В поисках возможных связей между стихотворением «Подражание италиянскому» и событиями Страстной недели не следует забывать о том, что самоубийство Иуды — сюжет, не соответствующий ожиданию пасхальной радости. В этой связи на последней неделе поста Церковь упоминает не о том, как богоотступник завершил свой земной путь, а лишь о факте его измены. В стихотворении Пушкина предательская гефсиманская ночь не упомянута вовсе, а все внимание сосредоточено на неотвратимом возмездии, постигшем Иуду после смерти:

Как с древа сорвался предатель ученик,
Диявол прилетел, к лицу его приник,
Дхнул жизнь в него, взвился с своей добычей смрадной
И бросил труп живой в гортань геенны гладной…
Там бесы, радуясь и плеща, на рога
Прияли с хохотом всемирного врага
И шумно понесли к проклятому владыке,
И сатана, привстав, с веселием на лике
Лобзанием своим насквозь прожег уста,
В предательскую ночь лобзавшие Христа.

Невозможно поверить, что данное описание зверской расплаты за неискупимый грех могло иметь отношение (прямое или косвенное) к кончине близкого Пушкину человека, тем более матери. На наш взгляд, если стихотворение и было связано с церковной жизнью 1836 года, то, скорее, с праздником, отмечаемым незадолго до дня рождения Н. О. Пушкиной, 20 июня, когда поэт мог зайти в храм, чтобы заказать панихиду по покойной матери. Это был день памяти святого апостола Иуды — сводного брата и одного из двенадцати учеников Христа, согрешившего маловерием и небратолюбием. Сходство имен предателя и брата Спасителя могло произвести на Пушкина гораздо большее впечатление, нежели воспоминания о событиях трехмесячной давности.

Немаловажен и факт обнаружения Б. В. Томашевским литературного источника стихотворения, которое является вольным переложением сонета итальянского поэта Франческо Джанни (1760–1822), опубликованного в сборнике переводов французского поэта Антони Дешана «Dernières paroles» 1835 года.



И. В. Г. Барт. Петербург. Каменный остров. 1813 г. Бумага вержированная, гуашь

Книга Дешана сохранилась в пушкинской библиотеке. На ней имеется любопытная дарительная надпись: автор адресовал ее русскому дипломату князю Элиму Мещерскому, который 3 июня 1836 года прибыл в Петербург и вскоре встретился с Пушкиным. Тем летом он сопровождал французского публициста барона Лёве-Веймара в поездке по России, и, оказавшись в Петербурге, они неоднократно бывали на даче у Пушкина. Проставленная в стихотворении помета «22 июня. Кам<енный> остров» могла служить поэту напоминанием о французских гостях, которые привезли ему книгу А. Дешана, гостям же — о месте их дружеского общения с Пушкиным. Барон Лёве-Веймар с восторгом рассказывал об этих встречах и даже запомнил имя владельца, у которого поэт снимал дачу, хотя немного его исказил: он рассказывал, что провел немало незабываемых минут на Каменном острове на даче Брольского, на самом деле — Ф. И. Доливо-Добровольского.

К «каменноостровскому циклу» принято относить стихотворение «Мирская власть». До середины XX века считалось, что оно написано 5 июня, но после обнаружения автографа выяснилось: поэт собственноручно исправил июнь на июль, видимо, заметив ошибку, типичную при написании текста в начале месяца.

По мнению В. П. Старка, сюжетно «Мирская власть» также «связана с событиями Страстной недели», и первые ее строки якобы «содержат указание на день действия» — Великую пятницу. Однако, как и в случае с предательством Иуды, содержание стихотворения (как и его название) выводит читателя далеко за рамки канонического сюжета. Начав рассказ с воспоминания о казни Спасителя, поэт сразу переходит к современным событиям, высказывая собственное мнение о недопустимом вторжении мирской власти в духовную жизнь человека.

Когда великое свершалось торжество,
И в муках на кресте кончалось божество,
Тогда по сторонам животворяща древа
Мария-грешница и пресвятая дева,
Стояли две жены,
В неизмеримую печаль погружены.
Но у подножия теперь креста честнаго,
Как будто у крыльца правителя градскаго,
Мы зрим — поставлено на место жен святых
В ружье и кивере два грозных часовых.
К чему, скажите мне, хранительная стража? —
Или распятие казенная поклажа,
И вы боитеся воров или мышей? —
Иль мните важности придать царю царей?
Иль покровительством спасаете могучим
Владыку, тернием венчанного колючим,
Христа, предавшего послушно плоть свою
Бичам мучителей, гвоздям и копию?
Иль опасаетесь, чтоб чернь не оскорбила
Того, чья казнь весь род Адамов искупила,
И, чтоб не потеснить гуляющих господ,
Пускать не велено сюда простой народ?

Вопрос о том, где же поэт мог видеть караульных у Распятия, остается предметом многолетней дискуссии. Читая этот текст после смерти Пушкина, князь П. А. Вяземский высказал предположение, что поэта привел в негодование вид стражи, выставленной у плащаницы в Казанском соборе в Страстную пятницу. Однако в стихотворении говорится не о плащанице, а о Распятии, причем речь идет не о прошедшем, а о настоящем времени: «зрим», «теперь».

Указание на то, что «хранительная стража» выставлена «у подножия Креста честнаго», чтобы не пускать к нему «простой народ», свидетельствует о том, что она вряд ли стояла у так называемой Голгофы (канунника), возле которого совершаются панихиды и выставляются заупокойные свечи. Скорее всего, стража перекрывала вход в храм, когда внутри него шла закрытая церемония, не предполагающая участия «черни». Часовые у церковных дверей, перекрывая доступ к святыням храма, одновременно оказывались и «у подножия… креста честнаго», венчающего купол.

Е. С. Кругликова. Пушкин за работой. 1938 г. Бумага черная глянцевая

Где же и по какому случаю столичные власти могли выставить подобную стражу летом 1836 года? Похоже, что именно о таком событии 1 июня 1826 года рассказывала газета «Санкт-Петербургские ведомости». Речь шла об открытии 27 июня, «в день воспоминания знаменитой победы под Полтавою», военной богадельни в здании бывшего Чесменского дворца. На церемонии, которая началась с благодарственного молебна в Чесменской церкви, присутствовали члены царской семьи и узкий круг первоначальствующих лиц: «Главный штаб его величества, знатнейший генералитет, члены военного совета и генерал-аудиториата». Также в газетной заметке сказано, что, пока шел молебен, «у входа в церковь стояли на часах дворцовые гренадеры», которым, конечно же, «не велено» было пускать «сюда простой народ».

Пушкин хорошо представлял себе храм, возведенный архитектором Ю. М. Фельтеном в память о Чесменском сражении 24–26 июня 1770 года и стоящий на пути в Царское Село. Над входом в храм возвышается стрельчатая башенка с часами, увенчанная крестом. По сторонам от дверей на высоких пилонах установлены две аллегорические фигуры: «Вера» — с крестом и чашею, символами крестных страданий Христа, и «Надежда» — с пальмовой ветвью, символом победы Христа над смертью, и пламенем, олицетворяющим духовное горение. Под этими фигурами и были выставлены «в ружье и кивере два грозных часовых» — «как будто у крыльца правителя градского».

Незадолго до описываемых событий, 6 июня, Пушкин приобрел у букиниста в Апраксином дворе брошюру «Достопамятности Чесминского дворца <…>, описанные по приказанию генерал-инженера и кавалера Мордвинова находящимся при церкви оного дворца дияконом Матвеем Светловым в 1782 году». Книга сохранилась в библиотеке поэта. Просматривая ее, Пушкин мог освежить в памяти вид внутреннего пространства храма, где среди чтимых святынь находился особо почитаемый образ «Распятия Спасителя» старой итальянской школы, а еще одно, резное и позолоченное «Распятие с предстоящими» венчало иконостас. Не исключено, что Пушкин мог иметь в виду эти два Распятия Чесменского храма, когда писал, что власть воспринимает их как «казенную поклажу» и печется о них, как будто боится «воров или мышей».

В тот же день, когда было написано стихотворение «Мирская власть», 5 июля (17 июля по н.ст.), поэт работал еще над одним текстом, который по своему содержанию как будто не вписывается в условный «каменноостровский» цикл. Его лирический герой заявляет о стремлении к гражданским свободам, независимости от политической власти и государства, что отражает популярные философские теории пушкинского времени, но во многом противоречит христианской этике:

Не дорого ценю я громкие права,
От коих не одна кружится голова.
Я не ропщу о том, что отказали боги
Мне в сладкой участи оспоривать налоги,
Или мешать царям друг с другом воевать;
И мало горя мне, свободно ли печать
Морочит олухов, иль чуткая цензура
В журнальных замыслах стесняет балагура.
Всё это, видите ль, слова, слова, слова.
Иные, лучшие мне дороги права;
Иная, лучшая потребна мне свобода:
Зависеть от царя, зависеть от народа —
Не все ли нам равно? Бог с ними.
                                     Никому
Отчета не давать, себе лишь самому
Служить и угождать; для власти, для ливреи
Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;
По прихоти своей скитаться здесь и там,
Дивясь божественным природы красотам,
И пред созданьями искусств и вдохновенья
Трепеща радостно в восторгах умиленья.
     — Вот счастье! вот права.

Поначалу Пушкин назвал стихотворение «Из Alfred Musset» («Из Альфреда Мюссе»), прикрываясь именем известного французского поэта-бунтаря, страстного романтика, но у того не было даже похожих стихов. В 1830 году он называл Мюссе «любезным повесой», «молодым проказником», который о нравственности «и не думает, над нравоучением издевается, и к несчастию чрезвычайно мило». В окончательном варианте имя Альфреда Мюссе зачеркнуто и заменено на Ипполита Пиндемонте (Пушкин называет его Пиндемонти, как и автор книги «О литературе юга Европы» С. Сисмонди).

Новое название обращало читателя не к конкретному произведению итальянского поэта, а к его характеристике, известной Пушкину по книге С. Сисмонди: «Он [Пиндемонте] порвал связь со всем личным, и сердце его обратилось к наслаждениям природы, сельской жизни и одиночества... все его чувства благородны и чисты». Также позиция пушкинского лирического героя перекликается с идеями известного французского либерала Бенжамена Констана, а, по мнению Е. Г. Эткинда, «материалом для полемики, объектом для критики и источником идей» стихотворения могла послужить и книга французского историка и государственного деятеля Алексиса де Токвиля «Демократия в Соединенных Штатах Америки».

Б. Патерсен. Петербург, Каменный остров. 1800-ые гг. Бумага, акварель, тушь, перо, кисть

Принято считать, что во второй части (после перечисления «слова, слова, слова») изложена «программа жизни» Пушкина, выстраданный им ответ на популярные в его время теории гражданских свобод, хотя некоторые исследователи и в этих строках обнаруживают переклички с чужими текстами. Так, М. О. Гершензон и В. В. Гиппиус считали, что выражение «по прихоти своей скитаться здесь и там» — цитата из «Элегии из Тибулла» Батюшкова.

На наш взгляд, изучая круг чтения поэта, можно отыскать и другие, не замеченные исследователями, «фундаменты» второй части стихотворения, в частности, — известное сочинение английского поэта и мыслителя XVII века Джона Мильтона «Потерянный рай».

Помимо литературных и философских аллюзий, стихотворение могло отражать реакцию поэта на события из его личной жизни. В конце июня в петербургском свете стало известно о готовящемся указе, который призван регулировать порядок предоставления придворных чинов. Князь П. А. Вяземский в письме к жене от 10 июля 1836 года рассказывал: «Пушкин также вместе со многими потерял надежду на ключ. Сделано постановление, чтобы не иначе как статским советникам можно впредь быть камергерами». Похоже, что друзей поэта взволновало это постановление Министерства двора, которое в обозримом будущем лишало камер-юнкера Пушкина возможности стать камергером, что более приличествовало его возрасту и общественному положению. Не исключено, что стихотворение «Из Пиндемонти» содержало скрытый ответ на их беспокойство: поэт горячо полемизировал с теми, кому дороги «громкие права», и провозглашал концепцию личной свободы, не связанную со службой или благосклонностью властей.

Не замеченным исследователями оказался и тот факт, что за каждым из названных Пушкиным прав — «оспоривать налоги», «мешать царям друг с другом воевать», следить за действиями цензуры — угадываются конкретные лица, чиновники, наделенные функциями, которые отвергает лирический герой стихотворения.

На обороте черновика стихотворения «Из Пиндемонти», прерывая его текст, вписаны четыре строки:

Напрасно я бегу к сионским высотам
Грех алчный гонится за мною по пятам…
Так <?>, ноздри пыльные уткнув в песок сыпучий,
Голодный лев следит оленя бег пахучий.

Содержание четверостишия близко к текстам псалмов Давида, а также к описанию словесного «состязания» с Богом святого праведного Иова многострадального. По содержанию и внутренней духовной напряженности четверостишие, безусловно, связано и с покаянным каноном Андрея Критского — духовным гимном, который ежегодно поется в храмах во время великопостной службы. Персонажи библейской истории, упоминаемые в каноне, представлены в решающие моменты нравственного бытия, когда душа испытывает острую потребность вырваться из бездны греха и в ход идут обличения, угрозы, предостережения, утешения, раскаяния и надежда. Примечательно, что 4 июля Церковь праздновала день памяти святителя Андрея Критского, а стихотворение «Из Пиндемонти», внутри которого вписано четверостишие «Напрасно я бегу…», помечено 5 июля.

Чесменская церковь

Осознание сложности пути человека к евангельским вершинам духа, признание того, что эти пути пролегают через испепеляющую, враждебную пустыню греха, роднит четверостишие со стихотворением «Дар напрасный, дар случайный…», которое поэт датировал днем рождения — 26 мая 1828 года. Однако нельзя не признать, что из двух вариантов пути — «побега к сионским высотам», и свободного странствования среди красот природы и в наслаждениях созданиями искусств, — Пушкин явно отдавал предпочтение последнему.

Замечательна история публикации еще одного стихотворения так называемого каменноостровского цикла, которое представляет собой вольное переложение покаянного псалма Ефрема Сирина. Молитва читается в храмах в дни Великого поста, начиная еще со вторника Сырной седмицы (Масленицы) до Великой среды (исключая субботы и воскресенья), а также в домашней келейной молитве.

Весной 1837 года, когда друзья поэта взялись издать в память о нем очередной том журнала «Современник», Жуковский сообщил князю В. Ф. Одоевскому о желании Николая I поместить в нем неизвестное ранее стихотворение Пушкина: «Государь желает, чтобы эта молитва была там [в «Современнике»] факсимилирована как есть и с рисунком. Это хорошо будет в 1-й книге „Современника“, но не потерять этого листка; он должен быть отдан императрице». Дошла ли рукопись до императрицы, неизвестно, но она сохранилась в бумагах Одоевского — одного из соиздателей посмертного тома пушкинского журнала.

Николай I был убежден, что безбожника Пушкина «насилу довели» «до смерти христианской», едва ли не принудив его исповедаться перед кончиной. В этой связи публикация молитвенного текста могла реабилитировать поэта в глазах современников и оправдать царские милости семье покойного в те дни, когда в петербургском свете с удивлением обсуждали эти благодеяния.

Учитывая пожелание императора, друзья, издавшие журнал в 1837 году, представили в нем факсимильное воспроизведение рукописного текста и понравившийся царю рисунок с изображением старца, молящегося в келье. Тогда же стихотворение получило название «Молитва», хотя в рукописи заголовка не имело.

Пушкин не только знал великопостную молитву наизусть, но и неоднократно обращался к ней в жизни и в творчестве. В 1821 году давал следующие шуточные наставления путешествующему по Европе В. К. Кюхельбекеру: «Желаю ему в Париже дух целомудрия, в канцелярии Нарышкина дух смиренномудрия и терпения, об духе любви я не беспокоюсь, в этом нуждаться не будет, о празднословии молчу — дальний друг не может быть излишне болтлив». Письмо было написано во время Великого поста, и включение в его текст прошений из великопостного молитвословия, конечно же, свидетельствовало о погруженности поэта и его собеседников в контекст православной традиции.

К покаянной молитве Ефрема Сирина отсылал и финал юношеской поэмы Пушкина «Гавриилиада». Переходя с пародийного тона на серьезный, лирический герой молит даровать ему «беспечность и смиренье», «терпенье вновь и вновь, / Спокойный сон, в супруге уверенье, / В семействе мир и к ближнему любовь!».

В исследовательской литературе стихотворение «Отцы пустынники и жены непорочны…» трактуется по-разному: одни находят в нем буквальное молитвотворчество, другие — этический манифест.

Стихотворение могло иметь отношение ко дню рождения князя П. А. Вяземского, поскольку было помечено 12 июля. Затем дата в рукописи была исправлена на 22 июля — день памяти жены-мироносицы Марии Магдалины, святой покровительницы многих знакомых и близких Пушкину женщин, в первую очередь — старшей дочери поэта Марии и его покойной бабушки Марии Алексеевны Ганнибал. В этот же день в далекой Сибири отмечала свои именины давняя знакомая поэта Мария Волконская — жена декабриста С. Г. Волконского, чье имя, возможно, упомянуто в известном ныне «донжуанском списке» Пушкина из альбома Елизаветы Ушаковой.

На наш взгляд, одним из не замеченных исследователями литературных источников стихотворения могла стать книга А. Н. Муравьева «Письма о Богослужении Восточной кафолической церкви». Пушкин знакомился с ней по мере выхода из печати ее частей, начиная с весны 1836 года.

Как это ни странно, но от внимания исследователей ускользнул факт близкого знакомства Муравьева с семьей Гончаровых (он был дружен с братом Натальи Николаевны Иваном, которому и посвятил «Письма о Богослужении»), а следовательно, и с Пушкиным. Весной — в начале лета 1836 года Пушкин общался с Муравьевым в связи с изданием «Современника» и получил через него рукописный сборник сочинений молодого черкесского офицера Султана Казы-Гирея, а позднее печатал в журнале отрывки из драмы Муравьева «Битва при Тивериаде» и его статью «Вечер в Царском Селе».

«Письма о Богослужении» приобрели широкую популярность, едва вышли из печати, и в дальнейшем пережили десять изданий. Муравьев признавался, что взялся за книгу, надеясь помочь светским людям, не знающим церковного языка, понять происходящее в храме. Поясняя смысл торжественных выходов духовенства и прочих обрядов, он прокомментировал все важнейшие псалмы, ектеньи, стихиры, тропари, молитвы.

Похоже, что впечатления от знакомства с первыми томами книги нашли отражение в стихотворении «Отцы пустынники и жены непорочны…». Поэт как будто вступал в спор с религиозным писателем, по-своему интерпретируя известную молитву и выражая глубоко личное отношение к ней.

По признанию Пушкина, ни одна из известных ему молитв «не умиляет» его так, как великопостная молитва Ефрема Сирина. У Муравьева же «умилительный» — излюбленное, часто используемое в сочинениях определение, и это можно проследить по анализу его текстов, представленному в книге «Ему было за что умирать у Черной речки».

Подготавливая читателя к восприятию молитвенных текстов, Муравьев считал нужным вначале разъяснить смысл молитв, затем пересказывал их или воспроизводил частично. По тому же принципу выстроена композиция стихотворения Пушкина, что также наводит на мысль о своеобразной перекличке с автором «Писем о Богослужении».

Содержание первой части стихотворения, кажется, ни в чем не противоречит рассуждениям Муравьева об авторах молитвенных текстов и значимости последних в духовной жизни христианина. Пушкин как будто следует в русле замысла автора «Писем о Богослужении»:

Отцы пустынники и жены непорочны,
Чтоб сердцем возлетать во области заочны,
Чтоб укреплять его средь дольних бурь и битв,
Сложили множество божественных молитв;
Но ни одна из них меня не умиляет,
Как та, которую священник повторяет
Во дни печальные Великого поста;
Всех чаще мне она приходит на уста
И падшего крепит неведомою силой…

С переходом ко второй части, где представлено переложение молитвенного текста, различие между пушкинским текстом и «Письмами о Богослужении» становится очевидным.

Здесь следует отметить, что, рассуждая о священных текстах на языке современной прозы, даже переходя местами на торжественный слог, Муравьев пытался постичь церковный обряд разумом, лишая его главного — духовного стержня. Пушкин же переложил молитву возвышенным языком поэзии и будто возвращал молитвенному тексту его библейский колорит и высокий религиозный смысл:

Владыко дней моих! дух праздности унылой,
Любоначалия, змеи сокрытой сей,
И празднословия не дай душе моей.
Но дай мне зреть мои, о боже, прегрешенья,
Да брат мой от меня не примет осужденья,
И дух смирения, терпения, любви
И целомудрия мне в сердце оживи.

В отличие от Муравьева, поэт считал, что человек меняется не тогда, когда становится умнее, а когда обновляется его сердце, которое в христианском сознании тождественно душе и способно «возлетать во области заочны».

Стихотворение «Отцы пустынники и жены непорочны…» — единственное из произведений так называемого каменноостровского цикла, сюжет которого бесспорно отразил один из моментов великопостного богослужения. Однако следует признать, что его замысел, как и замыслы других сочинений, созданных летом 1836 года, не был связан с последней неделей Великого поста и с кончиной матери Пушкина. Тяжелая болезнь Надежды Осиповны и ее смерть не нашли прямого отражения в творчестве поэта. Тем летом он был погружен в тяжелые раздумья не столько о своем прошлом, сколько о настоящем и будущем, и все более задавался вопросами о вечных нравственных ценностях.

* * *

Исследователи творчества Пушкина не обратили внимания на то, что стихотворение «Отцы пустынники и жены непорочны…» написано вскоре после Петрова поста, который в 1836 году продолжался с 25 мая по 29 июня. В семье поэта его не могли не соблюдать: приверженность православным обрядам была отличительной чертой дома, откуда вышли Наталья Гончарова и ее сестры, жившие вместе с Пушкиными с сентября 1834 года.

На Петров пост полагается ходить в церковь чаще, по крайней мере — в субботние и воскресные дни. Не исключено, что в один из таких дней поэт и его близкие исповедовались и причащались. Молитвы, слышанные в храмах, подготовка к таинствам исповеди и причастия, — все это на фоне чтения «Писем о Богослужении» Муравьева могло воскресить в памяти эпизоды великопостного богослужения, о которых говорится в стихотворении «Отцы пустынники и жены непорочны…». Не стоит забывать и о том, что, согласно церковному уставу, действовавшему в пушкинское время, однократное чтение покаянной молитвы Ефрема Сирина происходило не только в дни Великого поста, но и в седмичные (будние) дни малых постов, к каковым относился Петров пост. В такие дни канон читался на девятом часе, когда совершается служба с аллилуйя и богослужение осуществляется почти по великопостному чину (правило, не соблюдаемое в современной приходской практике).

Пост в пушкинское время полностью менял ритм и характер общественной жизни, настроенной на поддержание в человеке духовного начала. Закрывались театры (театральный сезон начинался не осенью, а по завершении Великого поста); балы и маскарады уступали место музыкальным вечерам и домашним приемам. Даже колокола, извещая о начале церковной службы, переходили на особый, постный звон.

Если Великий пост готовит верующего к празднику Воскресения, предлагая осознать, что земная жизнь имеет смысл настолько, насколько проникнута жизнью вечной, то Петров пост, совершаемый в память апостольского служения, содержит иной подтекст. В дни Петрова поста святые апостолы становятся примером для верующих; в это время человек призван задуматься о собственном предназначении, о смысле своего существования на земле и правильности избранного пути.

Именно такие вопросы были остро поставлены в летних стихотворениях Пушкина 1836 года, первое из которых — «Подражание италиянскому» —написано до завершения Петрова поста, а остальные — вскоре после его завершения.